В комментариях к статьям об экранизации «Собачьего сердца», сделанной В.Бортко, снова появились высказывания о Булгакове вообще и повести в частности не просто критические, а какие-то поразительные в своей глумливости. Так, один из читателей пишет: «Обаятельный Евстигнеев сделал из мерзавца обаятельного профессора. А Бортко из глупого фельетона сделал острый и предвзятый социальный памфлет». А после моей реакции (думаю, не надо объяснять, какой) пошли обвинения уже мне, что не признаю иных мнений, кроме своего, и якобы опасением «Теперь со страхом и трепетом буду ждать вашего бана )))»

Но только вот хочу ещё раз сказать: конечно, мнение у каждого может быть своё. Но объясните, как вести дискуссию с людьми, которые явно или только видели фильм (исключительно так представляю себе человека, рассуждающего: «А теперь представьте себе в роли профессора не обаятельного Евстигнеева, а актера с внешностью Гитлера. Ну и как вам? Вы продолжаете считать, что этот профессор душечка?»), или прочитали книгу «по диагонали» (уже невозможно в тысячный, наверное, раз читать, что профессор «человека по своему произволу превращает в собаку»!)? Поражает и то, что некоторые комментаторы, безапелляционно высказав мысль, не имеющую ничего общего с произведением, на предложение (моё или других комментаторов) привести цитату, где об этом говорится, либо сразу умолкают, либо начинают писать пояснения вроде «читайте внимательно повесть – и всё увидите».

Поэтому повторюсь: могу прочитать и понять любое мнение, но – из тех, что интерпретирует написанное автором, а не придуманное невнимательными читателями. Это касается обоих превращений: и собаки в человека (что, напомню, профессор вовсе не намеревался делать), и человека в собаку (оно уже делается целенаправленно, но я никак не могу осуждать за него профессора, а расцениваю это, если угодно, как необходимую самооборону).

Моё мнение о профессоре Преображенском остаётся неизменным и сходится, наверное, в чём-то с восприятием его Шариком как «божества» и «волшебника». Мне близки рассуждения профессора и о том, что «успевает всюду тот, кто никуда не торопится», и о разделении труда…

И ещё раз напомню: в самом конце повести мы видим снова Шарика, вполне прижившегося в квартире профессора.

Он ещё ощущает последствия операции («Правда, голову всю исполосовали зачем-то, но это до свадьбы заживёт. Нам на это нечего смотреть»), но автор подчёркивает его довольство жизнью: «Серые гармонии труб играли. Шторы скрыли густую пречистенскую ночь с её одинокой звездою. Высшее существо, важный пёсий благотворитель сидел в кресле, а пёс Шарик, привалившись, лежал на ковре у кожаного дивана. От мартовского тумана пёс по утрам страдал головными болями, которые мучали его кольцом по головному шву. Но от тепла к вечеру они проходили. И сейчас легчало, легчало, и мысли в голове у пса текли складные и тёплые». И, в отличие от итальянского кино-Бобика, он не думает, что «это просто так не закончится». Для него все испытания уже позади. Профессор продолжает свои опыты, но вряд ли они пойдут в том же направлении. В «Истории болезни» Борменталь написал: «Теперь, проходя по улице, я с тайным ужасом смотрю на встречных псов. Бог их знает, что у них таится в мозгах». Вряд ли Преображенский думает так же, но, скорее всего, экспериментировать с Шариком он уже не будет.

***********************

К слову, ещё о некоторых деталях.

Как, я думаю, все помнят, профессор частенько напевает: «К берегам священным Нила...» Это слова хора из финала первой картины «Аиды» Д.Верди. И вот кто-то из моих читателей уже готов писать о «милитаристских» взглядах профессора, ибо хор провозглашает «гибель всем врагам» и завершается (в русском переводе) возгласом «Мщенье!» (по-итальянски «Guerra!» - «война»). При этом как-то забывается реплика профессора: «Сегодня в Большом "Аида". А я давно не слышал. Люблю... Помните дуэт... Тара… ра-рим… ко второму акту приеду». Если уж проследить по опере, то приедет профессор, когда хор уже отзвучит (возникнет лишь чуть-чуть фоном), и дуэт, видимо, имеется в виду финальный». Так что, думаю, всё проще: «Аиду», как и «Фауста», Булгаков очень любил – вот и наделил профессора своим вкусом.

Обвиняют жестокого профессора и в том, что он выпроводил из квартиры бедную старушку, которая пришла «говорящую собачку поглядеть» (кстати, фразы «Со Пскова я, странница» в тексте повести я не нашла). Но как, простите, ещё можно было отреагировать? В квартире – потоп, Шариков заперся в ванной. А тут – это явление: «Кот… просочился в узкую щель на чёрную лестницу. Щель расширилась, и кот сменился старушечьей физиономией в платке. Юбка старухи, усеянная белым горохом, оказалась в кухне. Старуха указательным и большим пальцем обтерла запавший рот, припухшими и колючими глазами окинула кухню и произнесла с любопытством:

- О, господи Исусе!»

Отметим: старуха (в этом описании на «странницу со Пскова» не слишком похожая) явно «ловила момент», когда можно будет проникнуть в квартиру (напомню, что уже давно, как писал Борменталь, «по городу расплылись слухи… весь переулок был полон какими-то бездельниками и старухами»). Что же – её нужно было почтительно встретить (в тот момент, когда «тридцати девяти человекам» отказали в приёме у профессора)? Мне кажется, реакция профессора («Сию секунду из кухни вон!») вполне объяснима и оправданна.

***************

Что же касается отзывов некоторых комментаторов о самом Михаиле Афанасьевиче… В очередной раз – нет, не посмешили уже – намёки на то, что «Мастер» вроде как и не им дописан. И новые заявления, что ничего особенного в писателе не видят.

Казалось бы, не видят – и ничего страшного, бывает. Но зачем об этом заявлять во всеуслышание? Или просто - чтобы выделиться? Прошу прощения, но часто вспоминается Герострат, который, по рассказам древних историков, поджёг великолепный храм для того, чтобы его имя помнили потомки. Сейчас интернет позволяет без всякого поджигания высказывать «точку зрения», которая приводит в ужас знающих людей, но тем, кто несколько «не в теме», кажется очень интересной и нужной.

И позвольте ещё несколько слов о писателе.

Мне хочется привести слова драматурга А.М.Файко, который жил в «писательском доме» на одной лестничной клетке с Булгаковым и был в числе тех, кому Михаил Афанасьевич читал то, что, казалось, никогда не будет напечатано: «Вспоминая Булгакова, я иногда спрашиваю себя: с кем рядом можно его поставить? На кого из писателей он был похож? Может быть, на Гоголя? Михаил Афанасьевич очень его ценил. Отчасти, но лишь отчасти. Сухово-Кобылин, о котором мы немало говорили? Да нет, пожалуй. Из иностранцев — Гофман, Шамиссо, Эдгар По? Не знаю... Впрочем, зачем гадать? Больше всего он похож на Булгакова — великолепного русского писателя, уникального в своем стиле».

По-моему, великолепная оценка. Но это пишет человек, видимо, близкий автору. А рядом с этой цитатой в сборнике воспоминаний современников о Булгакове я встретила статью другого соседа Михаила Афанасьевича – Е.И.Габриловича. Казалось бы, не самый непонимающий человек. Но его воспоминания поразили меня – и поздним прозрением и признанием гения, и неумением (а возможно, и нежеланием) что-то увидеть, заметить при жизни. При этом автор воспоминаний беспощаден, в первую очередь, к самому себе.

Рассказ большой. Но простите, не могу не привести его полностью – по-моему, сокращать здесь нечего (да и не слишком он известен).

«Мы долго жили с М. А. Булгаковым рядом, в Нащокинском переулке, но, как говорится, не встречались домами. Наши жёны ходили друг к другу через балкон одалживать лук, сахар, рюмки и вилки. Наши дети дружили. Как соседи с хрупкими стенами тридцатых годов, мы глухо слышали всё, что свершалось за этими стенами: пиры и размолвки, смех, пение, назидания потомству. И чтение вслух. Я много жил рядом с писателями в различных домах и знаю, как они любят читать вслух.

Но, вспоминая теперь это частое, глухое, далёкое чтение, я не могу отвязаться от мысли, что, может быть, в этот миг там, за спичечной переборкой, пока я дремал или ужинал, читались те удивительные страницы, которые я в изумлении перелистываю сейчас.

Да, в те годы Булгаков мог только читать свои вещи. Может быть, потому утвердилось и крепло во мне убеждение, что писатель он средний, хотя и своеобразный. Правда, на сцене порой давались его пьесы, но я не видел их.

Он был в беде, на мели. Работал в Художественном театре. Не то литератор, не то режиссёр. Среди великих Олимпа тридцатых годов, которых на все лады возносила критика, он был почти неизвестен. И как-то исподволь, но фундаментально кристаллизовалось мнение, что он сошёл.

Итак, долгое время я жил бок о бок с крупнейшим писателем, но не замечал этого. Встречаясь с Булгаковым на нашем общем балконе и глядя на крыши сараев со скудной листвой в перспективе, мы обсуждали с ним новости, сплетни, пользу пеших прогулок, лекарств от почек, разводы, измены и свадьбы. И только однажды я спросил его о том, что он пишет. Всего один раз.

Я всегда удивлялся мемуаристам, которые, встретившись с большими людьми в беде, сразу же примечали их гениальность. Я этого не увидел. Может быть, потому, что был слишком мелок и мал.

Мы слышали из нашей квартиры, как он умирал. Тревожные голоса, вскрики, плач. Поздним вечером с балкона была видна зелёная лампа, покрытая шалью, и люди, бессонно и скорбно озарённые ею.

Потом однажды, как это бывает всегда, вдруг страшный, бессильный, пронзительный женский вопль. И вынос тела по стёртым, узким, надстроечным ступенькам.

Прошли годы, дом в Нащокинском повял, одни ушли в мир иной, другие ушли в дома покрасивей, фасад потускнел и словно обвис, как в старости повисают усы. Другие волны, другое время... Вышел в свет роман “Мастер и Маргарита”. Я прочитал его.

И изумился этой работе. Я поразился громаде раздумий, ярости чувств, простору пера, раздолью фантазии, грозной меткости слова. Причудливости прекрасного и ничтожного.

Но больше всего я изумился тому, что в то время, как этот человек писал свою “Маргариту”, я жил с ним рядом, за стенкой, считал его неудачником, не получившимся и, встречаясь с ним на балконе, говорил о том, что кого-то из братьев писателей обругали, а кто-то достиг похвал, и о том, что Союз писателей мог бы работать лучше, и о погоде, и даже внушал ему, как надо писать. Как надо нынче писать!

О, эта вздорность утоптанных поучений, эти звёзды и прах писательской судьбы!

И с этим-то человеком я говорил о свадьбах и о погоде!

Я прочитал его роман и прочитал его ещё раз, опешив от этой бури неясных и ясных событий, кричащих о спасительности любви, рассказывающих о мнимой и подлинной власти, взывающих к самому сатане, чтобы он сразил подлость; о неизбежном возмездии злу, о людях гордых и людях распятых; о сердце, увязшем в высоком и низком; о силе и страхе.

Я читал эту странную прозу, сражённый тем, что жил рядом с этим, слышал обеды, ужины, домашний ход дня, но не слышал главного и неслышного.

И я вспомнил тот единственный раз, близко к его кончине, когда, наряду с разговором о свадьбах, писателях, уличённых или, напротив, отмеченных, я спросил Булгакова и о том, что он пишет сейчас.

— Пишу кое-что, — сказал он, устремив взор с балкона к сараям. — Так, вещицу».

Габриловичу, наверное, можно простить: он многого из написанного Булгаковым просто не мог знать. Но мы-то!..

****************

Мной при первой публикации статьи была допущена непростительная ошибка (ей посвящён отдельный пост). Вношу исправления и прошу меня извинить.

Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь

Путеводитель по статьям о Булгакове здесь