Многие мои читатели, что явствует из их комментариев, очень симпатизируют Кисельникову и склонны оправдывать его если не во всём, но, во всяком случае, во многом. Пишут даже, что это пьеса «о святости», «о таком смирении, до которого расти не дорастёшь», потому что Кисельников «несёт, сгибаясь, падая в нищету, безумие, ничтожество, тяжесть чужого зла, не воюя, но опровергая это зло самим существованием своим», так как судит «жесточайше, только себя». Вот извините меня, но со многим согласиться никак не могу. Не могу согласиться, что Кисельников «ответственность за всё, что с ним случается в жизни, целиком берёт на себя». Ведь винить тестя (и совершенно справедливо, хоть и сам, конечно, виноват, во всём подчиняясь ему) он перестаёт лишь тогда, когда почти полностью теряет память («Ничего не помнит, что было с ним, никого почти не узнаёт»). Ведь он даже не осознаёт смерть своих детей! «Как он всю жизнь для детей хлопотал, бедный, о том только и помнит. А уж я и детей-то всех прихоронила, одна вот только и осталась», - сетует Анна Устиновна. Тут-то и станет он повторять своё заклинание: «Талан-доля, иди за мной, я буду счастлив, и ты будешь счастлив!» А до этого прекрасно помнил, кто разорил его и по чьей милости голодает семья…
Почему ещё не могу я совершенно оправдывать героя? Мне не даёт покоя, что он позволяет откровенное издевательство над своей матерью. И ладно бы только тестя, который иногда наведывается в этот дом («А, старушка Божья! На свет выползла? Погоди, мы тебе ещё жениха найдём» - о том, что «старушке» нет и пятидесяти, умолчим). Мне кажется, самое страшное – это отношение к ней Глафиры, которая не стесняется оскорблять Анну Устиновну даже при гостях: «Топчетесь только в доме, а толку нет». Даже отец скажет: «Ну, ты потише, потише! А ты при людях-то не кричи! Нехорошо». А муж молчит!
Мне отношение Глафиры к свекрови напоминает чеховскую Наташу из «Трёх сестёр», помните: «При мне не смей сидеть! Встань! Ступай отсюда!... И зачем ты держишь эту старуху, не понимаю!.. Что за баловство! Я люблю в доме порядок! Лишних не должно быть в доме». Но там речь шла всё же о няне, практически ставшей роднёй для Прозоровых, но, как ни крути, прислуге. А здесь невестка обращается: «Что ж вы, маменька, тут стали, как будто вам дела нет», - даже не к бедной родственнице, но к хозяйке дома, где они живут! И Глафира стремится и этот дом прибрать к рукам: «Вот опять с тобой ругаться надо. Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты дом на моё имя переписал. Вот и выходит, что ты меня не любишь, а всё только словами обманываешь, как сначала, так и теперь. Для матери всё, а для жены ничего». И ведь добиваются-таки Боровцовы своего, потом тесть помянет: «А что дом захряс в залогах, я чем виноват? Твоя была воля отдавать».
Но Кисельников лишь робко возразит жене (наедине!), когда та скажет о его матери: «Пусть хоть детей нянчит, всё-таки не даром хлеб ест», - напомнит, в чьём доме живут («Ведь это — её дом-то, собственный!»), но покорно смирится, услышав: «Так что ж, что её? Я вот ей свои старые платья дарю, не жалею для неё, а ты этого не хочешь чувствовать, точно как я обязана».
Простите, но тут невольно возникнет другая литературная аналогия - маршаковские «Двенадцать месяцев» с разглагольствованиями мачехи о своей «доброте»: «А чего ей, сиротке, не хватает? Платок свой я ей отдала, совсем хороший платок, и семи лет его не проносила, а потом разве что квашню укутывала. Башмачки твои позапрошлогодние донашивать ей позволила - жалко, что ли? А уж хлеба сколько на нее идёт! Утром кусок, да за обедом краюшка, да вечером горбушка. Сколько это в год выйдет - посчитай-ка. Дней-то в году много!» Но здесь – сказочная злая мачеха говорит ненаглядной родной дочке, а у Островского невестка хвалится перед сыном, а он молчит! Почему?!! Потому что «ночная кукушка дневную перекукует»? Он ведь до конца верит в её любовь («Всё ж таки она любила меня»). Мать лишь робко скажет: «Так ли любят-то! Полно, что ты! Мало ль она тебя мучила своими капризами? А глупа-то, как была, Бог с ней!»
А ведь вспомним, как жена разговаривала с ним! Как приказывала шестилетней дочке: «Лизанька, плюнь на отца. Скажи: папка дурак». И великолепно завершала препирательства: «Да молчи ты, не расстраивай меня!.. И зачем это я связалась с тобой говорить! Очень интересно твои глупости слушать». Конечно же, Анна Устиновна была совершенно права, когда говорила: «Тужить-то много не о чем».
А Кисельников, уже, по существу, ограбленный тестем («У меня деньги были, твой же отец взял», а проценты платит «всё как-то туго, с большим трудом», «Вот и дом наш он тоже в залоги представил. Он мне за это пятьдесят рублей заплатил. Нельзя отказать, — родня»), не смеет ему прекословить.
Как-то мне не очень хочется возвеличивать его «смирение». Если бы дело касалось только его с женой, понять ещё могла бы, но пожилая мать, которая требует заботы… Но маленькие дети… И тут тоже как-то очень нехорошо прозвучит его диалог с Погуляевым: «Трое детей теперь живых, да двоих, слава Богу, схоронил». – «Как "слава Богу"? Разве тебе их не жаль?» - «Уж очень, брат, тягостно». Отец, не слишком жалеющий о смерти детей? Мне трудно ему сочувствовать.
И вдруг возникает ещё одна параллель, на этот раз с другой пьесой Островского. Кисельников совершенно серьёзно скажет другу: «Вот, брат, вот, вот… совсем деньжонками порасстроился. А ведь будут, знаю, что будут… У меня непременно в этом месяце будут. У меня есть примета верная. Выхожу я вечером на крыльцо, в руке хлеб, а месяц прямо против меня; я в карман, там серебро, мелочь, — вот в одной руке хлеб, в другой серебро, а месяц напротив, значит, целый месяц… и с хлебом, и с деньгами». Говорит он с чувством и «сквозь слёзы» - а я вспоминаю незабвенного Мишеньку Бальзаминова: «Да вот вы увидите, что в нынешнем месяце что-нибудь да уж будет хорошее… Вы видели, как я вчера был весел?.. А знаете ли, отчего? Разве уж сказать? Я, маменька, молодой месяц видел с правой стороны» (правда, потом и Анна Устиновна заметит: «А всё ладонь чешется, всё ладонь чешется, — надо быть, к деньгам», - и действительно, получит, только «неправедные» деньги).
И всё это не даёт мне права говорить о Кисельникове как о человеке, в котором живёт «глубочайшая сила». Мне он представляется слабым человеком, не привыкшим принимать какие-либо решения, предпочитающим подчиняться другим. Несомненно, от природы это хороший человек, умеющий чувствовать прекрасное, любящий природу, даже сам пытающийся что-то создать: «Стихи пишу от скуки, выходит недурно». А может быть, вся беда в том, что «от скуки»? А «труд упорный» до поры до времени «ему был тошен»? Это потом он будет брать на дом работу: «Всю ночь пропишешь. Да ведь это не своё дело, это за деньги. Слава Богу, что ещё дают работу; вон сколько набрал её, рублей на шесть». А поначалу он просто порхает…
И, может быть, именно в силу лучших качеств своих он до какого-то времени не может трезво оценивать окружающих, а когда наконец, увидит их истинное лицо, то не сможет от противостоять?
Скорее всего, таким его сделало воспитание. Конечно, немалая вина лежит на матери, всё время опекающей своего «Кирюшу». Вспомним рассказ его об отце, который сына «не пускал никуда из дому, не давал ни копейки денег», «по вечерам насильно заставлял сидеть за лекциями». Видимо, мать жалела сына, потакая его слабостям, и не сумела вовремя дать дельный совет. И, конечно, желая только добра, воспитала слабого человека, легко поддающегося чужому влиянию…
Но нельзя не заметить и того, что, когда Глафира упрекает его: «Тятенька-то думал, что ты — деловой, что ты — себе на прожитие достанешь», - она в чём-то и права. Он расскажет Погуляеву: «Какая моя служба! Неспособен оказался, совсем неспособен. И туда совался, и сюда, и в надворном служил, и в сиротском, теперь в магистрате. До столоначальников не добьюсь никак, глядишь, семинарист какой-нибудь и перебьёт; дельней нас оказываются, много дельнее». А может быть, помешало как раз то, что «курса не кончил», надеясь, что «всё успеет»? Ведь говорил же ему когда-то Погуляев: «А много ли ты получишь, не конча-то курса, не имея чина? Сто, двести рублей, не больше».
Вспомним снова Бальзаминова: тот получал «сто двадцать рублей в год» (а Неуеденов откомментирует: «Это, по-нашему, значит: в одном кармане смеркается, а в другом заря занимается; по-татарски - ёк, а по-русски - нет ничего»), то есть десять рублей в месяц. А Кисельников? «В прошлом году получал я четыре рубля в месяц, а нынче три с полтиной положили» - и ведь, в отличие от Мишеньки, он человек семейный!
Да, «тягостно», складывается жизнь человека, не приспособленного к выживанию в «пучине».
До какого-то времени Кисельникова будет поддерживать его честность, не позволяющая опуститься до того, чтобы брать взятки, чего от него ждёт семья жены. Но когда и это рухнет…
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь
"Путеводитель" по пьесам Островского здесь